Чувство моря [litres] - Улья Нова

косой кот ее первой любви. Она всегда подозревала, что любой косящий глаз на самом деле неотрывно прикован к невидимым существам, вроде крошечных сфинксов, маленьких синих архангелов, прозрачных воздушных змеев. Вот и на переносице косого кота Геры с самого рождения жила крошечная невидимая бабочка, пыльца которой неуловимо пахла кардамоном.

Дина снова думает о том, что любовь – эта неуловимая сила тяги, свойственная исключительно белковым телам, – обладает странной особенностью. Любовь со временем делает тебя похожим на того, кого любишь: до неуловимых жестов, до смешков и искорок, пляшущих во взгляде. Наверное, можно было бы этим тайным свойством как-нибудь пользоваться, выбирая себе любимых, будто фазы развития насекомого или растения. Из семечка – в росток. Из гусеницы – в кокон. Из куколки – в бабочку.

Она зачем-то вспоминает слова подруги, которые однажды записала в блокнот: «Когда скорый поезд останавливается посреди ночи, просыпаешься на верхней полке, и кажется, что в темноте по путям маршируют пионеры. Или гусыня с гусятами вразвалочку пересекают железнодорожное полотно. Или это бредет от одноклассника, с которым они каждый день допоздна играют в нарды, подслеповатый дедушка с палкой, ветеран войны, недавно потерявший жену».

На асфальтированной тропке Дину неожиданно обгоняет Баба Йога. Эта женщина возникает на Динином пути, врывается в ее жизнь в пограничные дни, затаившие невидимую дверь запасного выхода. Сегодня Баба Йога целеустремленно ковыляет к метро в сапогах на высоченных, увесистых платформах, которые напоминают черные мраморные надгробья некогда любимых, ныне почивших собак и канареек. Маленькая и сухая, в серебристых лосинах, в коротенькой кожаной курточке, в пестрой, обшитой серебристыми нитями тюбетейке, Баба Йога отрешенно шествует по делам, внимательно вглядываясь в даль, не обращая внимания на все вокруг, чуть сутулясь под тяжестью огромного розового рюкзака. От нее, как всегда, струится стойкий аромат благовоний, в этом букете сегодня лидируют тяжеловесные и воинственные нотки сандала.

В обшарпанном вагоне метро Дина оказывается одна на сиденье, обтянутом коричневым больничным дерматином. На сиденье напротив – пусто. Нет обычного разнообразия лиц, нет распавшегося на личины настроения. Только черный прямоугольник окна с расплывчатыми буквами «Места для пассажиров с детьми». Мерные вспышки желтушного света из квадратных ламп туннеля. С гулом между грохочущим вагоном и туннелем проносится подземная ночь, пронизанная заржавелыми сквозняками, с которой Дина оказалась сегодня один на один, лицом к лицу. Она всматривается в отражение своего лица в черном окне вагона. Настороженный немолодой взгляд. Каштановые ручьи выбившихся из хвоста прядей, змеящиеся по плечам. Ничего невозможно понять о будущем и настоящем по своему собственному лицу. Можно только отметить, как с каждым годом отчетливее опадают щеки и в уголках рта залегают морщинки горьковатых улыбок и защитных косых ухмылок. А в кармане ее пуховика – свернутый вчетверо клетчатый листочек блокнота – уже прилично измятое, три раза перечитанное письмо, в котором незнакомый, неизлечимо больной капитан из приморского городка неожиданно приглашает Дину приехать к нему на несколько дней. Упрашивает вырваться из своей заученной наизусть жизни к осеннему морю, непригодному ни для купания, ни для прогулок под парусом. Вырваться к хмурому морю, на которое в это время года можно только безотрывно смотреть с берега. Стоять и часами вглядываться в ртутную рябь волн, ощущая щекой поцелуи, уколы и пощечины ветра, который треплет волосы, неугомонно толкается, угрожает отнять цветастый платок и утащить его с собой, и закружить в вальсе над волнами, над этой колышущейся и непостижимой формой вечности. Незнакомый капитан уверен, что в жизни человека на самом деле всегда есть один настоящий выход – выход к морю. А все остальное – ложные пути, фальшивые двери и самообман. Он пишет, что только море не врет. Только море каждую секунду говорит правду. Оно каждую секунду немного другое. Оно все время меняется, оставаясь неизменным и невыразимым словами.

Краем глаза Дина улавливает тревожное движение. Неожиданный и нетерпеливый рывок, сбивающий пульс. Рядом с ней на сиденье плюхается Баба Йога. Немного отдышавшись, не обращая внимания на Дину, словно находится в вагоне, в поезде и в целом мире совсем одна, она принимается сосредоточенно рыться в своем туго набитом рюкзаке. Извлекает оттуда связку церковных свечей. Вылавливает большое зеленое яблоко, безупречное и глянцевое, возможно, сделанное из воска. Пренебрежительно хмыкает. Достает моток синего провода и серебристые спицы с полоской намотанного на них вязанья. Потом нетерпеливо и яростно запихивает все обратно в рюкзак.

На сморщенных, когтистых пальцах Бабы Йоги – массивные перстни с большущими камнями, которые нависают неподъемными каплями алой карамели, густой яшмовой глазури, кисловатого смородинового желе. От нее веет сгустком одиночества, самодовольного, умиротворенного, вызывающего, – или Дине просто так кажется, такой уж сегодня день.

Баба Йога всегда виделось Дине тайным посланцем всех упущенных шансов и несостоявшихся возможностей жизни. Как если бы из воображаемой осени, в которой Дина живет с бывшим сокурсником, с его рассеянной мамой и косым котом Герой, как если бы из упущенного шанса, из сладостного небытия, в единственную и состоявшуюся осень ее жизни прислали вестника. Чтобы растравить и расстроить. Чтобы напомнить о той утраченной тропинке. Несколько лет, неожиданно встречая Бабу Йогу в хозяйственном магазине, замечая ее в очереди за квасом, Дина вздрагивала, воспламенялась, мечтая когда-нибудь набраться смелости, переступить невидимую черту между всеми своими невозможностями, несостоявшимися любовями, невоплощенными мечтами и единственной, свершившейся, может быть, и лживой, но какая уж есть, жизнью. Переступить невидимую черту, подойти к Бабе Йоге и разузнать, где она работает, куда так целеустремленно ходит каждый день в массивных перстнях, в лосинах с расцветкой под леопарда, в серебристых пальто до пят, в шапках-пилотах. С макияжем, уместным для разукрашивания саркофагов. С невозмутимым лицом выточенного из кости божка, наверняка делающего возможной хотя бы одну заветную любовь и воплощающего хотя бы одну запасную тропинку жизни.

И вот Баба Йога сидит рядом. Роется в рюкзаке, недовольно шелестит губами. Дина замерла, набирается смелости, чтобы заговорить. Наконец-то решившись, она сбивчиво шепчет:

– Здравствуйте! Я часто вижу вас на улице. Иногда мне кажется, что мы с вами давно знакомы. Я несколько лет загадывала подойти и сказать, что вы всегда так искусно выделяетесь из толпы. По-моему, это здорово. А я вот стараюсь не выделяться, веду себя в рамках приличия, выгляжу пристойно. Я ничем не лучше и не хуже других. Как муравей. Или как гусеница бабочки-белянки. Единица однообразного множества. Наверное, так кажется со стороны. Или так оно и есть на самом деле.

– Хэ! – совершенно случайно, но будто бы подтверждая сказанное, выдохнула Баба Йога. Она не смутилась,